Ю.К.Щуцкий пришел к своей работе над "И цзином" сложным путем. Занимаясь изучением древней, а затем и средневековой китайской литературы, Ю.К.Щуцкий особенно много внимания уделял памятникам, отражавшим развитие философской мысли. Конфуцианская линия этой мысли с самого начала поставила его лицом к лицу с "И цзином", поскольку уже в ханьское время "И цзин" был не только включен в конфуцианский канон, но и поставлен в нем на первое место. Когда же Ю.К.Щуцкий приступил к изучению сунского периода истории китайской философии, выяснилось, что научное овладение "И цзином" стало совершенно необходимым, т.к. без понимания этого древнего памятника невозможно было разобраться не только в таких первостепенной важности для сунской школы работах, как "Тай цзи ту шо" Чжоу Дунь-и, "Чжоу и чжуань" Чэн И-чуаня, "Чжоу и бэнь и" Чжу Си173, но и вообще во всей системе философии сунской школы174.
Еще большее внимание Ю.К.Щуцкий уделял даосской линии китайской философской мысли. Свидетельством его работы над даосскими классиками были переводы Лао-цзы и значительной части сочинений Ле-цзы и Чжуан-цзы. При этом Ю.К.Щуцкий смело перешагнул заветный рубеж, перед которым остановились многие исследователи даосизма в Европе: он перешел к изучению средневекового даосизма. О его работе в этой области говорит сделанный им, но, к сожалению, утраченный перевод Гэ Хуна (Бао-пу-цзы). Продвигаясь по этому пути, Ю.К.Щуцкий дошел до трактата "Тай сюань цзин" и тут опять оказался перед "И цзином": было ясно, что "Тай сюань цзин" при всем своем оригинальном облике все же представляет особый вариант того же направления теоретической мысли, первое выявление которой мы находим в древнем "И цзине".
В это же время Ю.К.Щуцкий обратился к изучению буддизма. К занятиям буддийской философией его привели прежде всего сунские мыслители (поскольку, как это хорошо известно, буддийская философия оказала очень серьезное влияние на развитие сунской философской школы) при всем их непримиримом отношении к доктрине буддизма. Кроме того, следя за историей философской мысли китайского средневековья (III-IX вв.), Ю.К.Щуцкий не мог не видеть процесса интенсивного распространения буддизма в Китае, укрепления его позиций как вероучения, развития его философской линии; он не мог не учитывать огромного значения для философской мысли в Китае переводов на китайский язык буддийской философской литературы, переводов, принесших с собой целый арсенал философских понятий, осмысленных с помощью средств китайского языка. Он видел, как на китайской почве буддийская философия соприкоснулась с философской мыслью конфуцианства и даосизма и как она в трактате Оу-и вплотную подошла к тому же "И цзину".
Таким образом, у Ю.К.Щуцкого действительно все дороги вели к "И цзину", и он стал склоняться к мысли приступить к специальному изучению и переводу этого памятника. Мы, коллеги Ю.К.Щуцкого по изучению Китая, единодушно поддерживали его. Мы полагали, что к "И цзину" его ведет неумолимая логика его собственного научного развития, а кроме того, мы все – и те, кто работал над китайской художественной литературой, и те, кто изучал исторические памятники, – постоянно сталкивались с "И цзином" – то в виде цитаты, то в виде отдельных понятий и образов, то в форме отзвука какой-либо ицзиновской мысли. И всегда было ясно, что правильно понять что-либо в "И цзине" изолированно, вне всей его системы – невозможно; что оторванное от целого понимание какой-либо части может привести к ошибкам в понимании и того места изучаемого нами памятника, в котором так или иначе проявился "И цзин". Надо было кому-то работу над "И цзином" проделать, и Ю.К.Щуцкого мы считали наиболее подготовленным к этому. В такой обстановке Ю.К.Щуцкий и принял решение приступить к "И цзину"175.
Оказалось, однако, что на пути к пониманию "И цзина" стоит... сам "И цзин". Над всей более чем двухтысячелетней историей китайской философской мысли "И цзин", как гигантская птица Пэн176, пролетел на своих "Десяти крыльях". Эти "крылья" выросли у "И цзина" еще в глубокой древности и так прочно срослись с ним, что последующие поколения не отделяли их от самого "корпуса". "Корпус" же, т.е. сама "основа" ("цзин"), состоял, как известно, из 64 гексаграмм с присоединенными к каждой из них изречениями, "афоризмами", как их называет Ю.К.Щуцкий; "крылья" появились – даже по исконной традиции – позднее и являются своего рода "приложениями" к "основе", то развивающими заложенные в ней идеи, то что-то к ним дополняющими. Через эти "приложения", главным образом через первое из них – трактат "Си цы чжуань", – в дальнейшем и стали видеть вообще весь "И цзин". Когда говорят, что история философской мысли в Китае начинается с "И цзина", имеют в виду именно "Си цы чжуань". Первая фраза этого трактата – "то Инь, то Ян – это и зовется Путем"177 – стала исходным положением, пожалуй, самой мощной линии истории китайской философии.
Конечно, это положение, выраженное в "Си цы чжуани" словами, имеет свое соответствие и в "основе" – в ее графической части, где оно выражено в различных комбинациях и чередованиях цельных и нецельных черт. Однако положение "то Инь, то Ян – это и зовется Путем" есть уже осмысление этих комбинаций, есть уже формулировка некоего закона бытия, выведенного из графического символа. Оставляя в стороне вопрос, правильно или неправильно графическая символика была так истолкована, все же это было именно истолкование, т.е. нечто присоединенное к графике. И пусть значительность этой формулы и сделала ее подлинными крылами, на которых так высоко вознеслась "основа", все же это относится к истории развития концепции, выведенной из "И цзина", а не к самой "основе". Именно поэтому Ю.К.Щуцкий и начал с того, что решительно отстранил "крылья" и занялся "основой", т.е. "цзином".
Этим самым он поставил себя перед огромной трудностью. Всем, занимавшимся "И цзином", хорошо известно, что путь к этому памятнику древней философской мысли искали прежде всего через "крылья". Вне контекста "крыльев" исконная часть памятника если и оказывалась какой-то "основой", то разве лишь для мантической практики, понять же "И цзин" в свете мантических представлений глубокой древности было весьма нелегко даже при наличии огромной литературы, сложившейся вокруг этого аспекта "И цзина".
Ю.К.Щуцкий решил прежде всего разобраться в тексте, сопровождающем каждую гексаграмму. Как известно, он слагается из трех элементов: названия, присвоенного гексаграмме, "слов" (цы), поясняющих каждую черту гексаграммы, и "слов", истолковывающих гексаграмму в целом. К этим трем элементам местами добавляется четвертый, который ставится сразу же после названия гексаграммы: в совокупности эти элементы составляют так называемые "четыре свойства" ("сы дэ")178. Ю.К.Щуцкий отнесся к "четырем свойствам", как и принято в ицзинистике, как к тому, что непосредственно связано с графической основой "И цзина", и при своих обращениях к комментаторской литературе старался разобраться именно в них.
Ю.К.Щуцкий подметил в них наличие нескольких пластов, отличающихся друг от друга и по образу мышления, и по языку, и по содержанию, что позволило ему предложить гипотезу о трех слоях основного текста, возникших в разное время. Эта гипотеза не повторяет в иной форме обычного положения ицзиновской традиции, говорящего о различных "авторах", создававших последовательно основной текст "И цзина", что является несомненным признанием разновременности отдельных частей этого текста. Авторами "слов", приурочиваемых к отдельным чертам, и "слов", относящихся к гексаграмме в целом, традиция называет разных лиц из числа исторических или легендарных персонажей глубокой древности; Ю.К.Щуцкий же различал слои по признаку языка и содержания. Это позволило ему показать наличие в основном тексте гадательных формул, примет, поговорок, выраженных языком образов, и двух других слоев, слагавшихся из суждений, выраженных языком понятий.
Соответственно такому пониманию текста "основы" Ю.К.Щуцкий постарался и перевести его на русский язык. Каждый слой он переводил отдельно, считая, что приемы перевода в каждом случае должны отражать языковую и смысловую особенности каждого слоя. Так появились у него три текста перевода: перевод первого слоя; перевод второго слоя со включением в него – в скобках – первого; перевод третьего слоя со включением – в скобках – двух первых. Разумеется, подобное расчленение текста основной части "И цзина" должно быть еще всесторонне проверено наукою, но предложенное Ю.К.Щуцким и хорошо обоснованное им понимание разнослойности основного текста открывает не только простую историческую разновременность отдельных частей этого текста, что допускается и традицией, но – что гораздо важнее – отражение в такой разновременности развития языка и мышления.
Во всяком случае мы через перевод Ю.К.Щуцкого чувствуем глубочайшую народность "основы" "И цзина", неотделимость ее от фольклора с его острой наблюдательностью, меткими оценками, иносказательностью, остроумием. По образности "И цзина" можно в какой-то мере судить о поэтическом, образном мышлении древних китайцев, и весь первоначальный текст начинает казаться своеобразным документом народно-поэтического творчества179. Таков подсказываемый Ю.К.Щуцким увлекательный вывод о характере первоначальной основы чисто мантического для одних, глубоко философского для других, всегда загадочного для всех древнейшего памятника китайской письменности, получившего знаменательное название "Книги перемен".
Следует сказать, что к мысли о наличии в "И цзине" фольклорных элементов уже подходил один из западных синологов – А.Уэйли. Ю.К.Щуцкий упоминает о статье Уэйли, в которой эта мысль была высказана. Но путь, которым шел Ю.К.Щуцкий, был совершенно другим; главное же, он указал место этих элементов, определил их границы и охарактеризовал их роль.
Как ни трудна была уже эта одна задача – разобраться в сложном составе "слов", сопутствующих гексаграммам, – перед Ю.К.Щуцким стояла еще другая задача, более трудная: ему нужно было понять связи между гексаграммами.
Как известно, 64 гексаграммы расположены не в случайном порядке180. Каждая гексаграмма призвана обозначать определенную ситуацию, причем ситуацию не статическую, а динамическую: об этом говорит композиция гексаграммы, указывающая на переход от одной черты к другой. Переход обозначает движение внутри ситуации; ситуация обрисована как нечто развивающееся и к чему-то приводящее. И этот признак распространяется и на соотношения гексаграмм: каждая гексаграмма отталкивается от предыдущей и подходит к последующей. Таким образом, ряд расположенных в определенном порядке 64 гексаграмм представляет целостную картину – также не статическую, а динамическую. Если динамика отдельной гексаграммы обозначает ход развития ситуации, то динамика ряда 64 гексаграмм обозначает переход от одной ситуации к другой. Поскольку же "И цзин" есть "Книга перемен", т.е. говорит о жизни в ее непрерывно идущих изменениях, картина 64 гексаграмм в их последовательности при наличии связи каждого звена с предыдущим и последующим должна раскрывать динамику бытия.
Именно это Ю.К.Щуцкий и постарался разъяснить. Он пытался это сделать с помощью того, что он назвал "интерпретирующим переводом".
Положение об "интерпретирующем переводе" было выдвинуто В.М.Алексеевым, учителем Ю.К.Щуцкого. Работая над переводом известного стихотворного трактата Сы-кун Ту о "Категориях поэзии"181, В.М.Алексеев вынужден был к буквальному переводу присоединить "интерпретирующий", т.е. распространенное изложение содержания первого перевода словами переводчика. Ю.К.Щуцкий, создав буквальный, или, как он его назвал, "филологический" перевод текста, почувствовал, что без особого объяснения смысл переведенного может оказаться непонятным. Ввиду этого он и решил филологический перевод подкрепить интерпретирующим.
Задача интерпретирующего перевода у Ю.К.Щуцкого оказалась шире, чем у В.М.Алексеева. Ю.К.Щуцкому нужно было не только сделать понятным текст, приложенный к каждой гексаграмме, но и раскрыть связи между гексаграммами, т.е. представить "основу" "И цзина" как некое цельное произведение.
Эту сложнейшую задачу Ю.К.Щуцкий стремился решить следующим образом.
Он хотел раскрыть содержание "И цзина" не своими словами, а образами и идеями, данными в "словах" (цы), прикрепленных к каждой гексаграмме, "афоризмах", как называет эти слова Ю.К.Щуцкий; раскрыть при этом в той последовательности и связи, на которые указывает графика каждой из гексаграмм и порядок их в общей цепи.
Он хотел, чтобы все то, что ему самому нужно было говорить в объяснение как образов и идей "И цзина", так и связи их, укладывалось в мир "И цзина", очень отчетливо образовавшийся вокруг него.
Этот замысел выводил работу автора из сферы комментирования, пусть даже самого высокого; он ставил перед автором задачу творческую. "Интерпретирующий перевод" и есть творческое воспроизведение концепции "И цзина".
В "интерпретирующем переводе" перед нами, таким образом, два текста: текст самой "Книги перемен" и авторский текст самого Ю.К.Щуцкого. Первый текст, естественно, взят из перевода. Как же сложился второй текст? Ведь, согласно указанному выше, Ю.К.Щуцкий и свой авторский текст в данном случае хотел построить на образах и идеях ицзинистики. Перед автором стояла, следовательно, задача: создать для себя "ицзинистическую опору".
Решая эту труднейшую задачу, Ю.К.Щуцкий, естественно, обратился к огромной литературе, выросшей вокруг "И цзина" за две тысячи лет. Эта литература образует плотную стену, преграждающую доступ к цитадели – к самому памятнику, но в ней есть и врата, через которые можно к этой цитадели пробраться. В том, что ключ к таким вратам должен существовать, сомневаться нельзя: над "И цзином" задумывались многие выдающиеся умы, крупнейшие мыслители Китая и Японии; некоторые из них имеют несомненное право занять место в первом ряду великих мыслителей человечества.
В высшей степени интересно, у кого Ю.К.Щуцкий стал искать ключ к "И цзину". Как это видно из его работы и как известно тем, кто в свое время следил за его научным путем, он усердно изучал ицзиновскую литературу, прежде всего, конечно, ту, которая появилась на родине "И цзина", т.е. китайскую, но вслед за ней и ту, которая представляет ответвление китайской, – японскую. При этом он не ограничился лишь той ее частью, которая написана на китайском языке, но обратил внимание и на те работы об "И цзине", которые японские исследователи создавали на своем родном языке. Уже этим одним Ю.К.Щуцкий сразу выдвинулся вперед из ряда европейских синологов, занимавшихся "И цзином", даже лучшие из них считали возможным обходить синологию японскую. Ю.К.Щуцкий обратился к этой синологии, причем не только к старой, созданной в русле китайской традиции, но и к новой, которая сочетает элементы старой традиции с приемами современного научного исследования.
Такова была первая особенность Ю.К.Щуцкого как исследователя "И цзина". Была и вторая, не менее существенная.
Знание обширной китайской литературы об "И цзине" позволило Ю.К.Щуцкому избежать обычного пути европейских переводчиков "И цзина", да и вообще китайской классической литературы. Переводы этих классиков появились в XVIII-XIX вв. Лучшие из переводчиков подготавливали свои переводы в Китае. Это был тогда цинский Китай, феодальный Китай абсолютистского маньчжурского режима. Мы знаем, каково было состояние классической филологии в Китае того времени. Маньчжурское правительство, особенно в годы царствования Кан-си и Цянь-луна, превосходно учло значение идеологии и поняло, что традиционное конфуцианство может стать серьезной идеологической опорой абсолютистского режима, если конфуцианскую мысль направить в соответствующее русло и обставить ее разъяснительной литературой182. Это было важно еще и потому, что в составе конфуцианства таилась и идеологическая оппозиция, оперировавшая теми же понятиями, положениями, идеями, как и та линия, которая была взята правительством на вооружение. Нам известна борьба, которую вели друг с другом эти две линии, известно и то, какие меры принимались правительством для того, чтобы на поверхности всегда была именно охранительная линия конфуцианства. Поэтому европейские синологи XVIII-XIX вв., работая в Китае, имели дело главным образом с той литературой, через которую и предлагалось подходить к классикам. Тем самым они подпадали под влияние определенной, во всяком случае ограниченной, линии философской мысли. Совершенно другим путем пошел Ю.К.Щуцкий. Он, конечно, знал цинскую комментаторскую литературу, но главное внимание его привлекли две работы: статьи Чжан Сюэ-чэна (1738-1801) и монография Пи Си-жуя (1850-1908). Это были работы исследовательского характера, написанные в русле критического направления классической филологии Китая цинского времени. Об их научной ценности свидетельствует факт переиздания их в наши дни в Китайской Народной Республике183. Ю.К.Щуцкому принадлежит честь быть первым из европейских синологов, сумевших понять научную важность трудов этих китайских ученых.
Труды эти были привлечены Ю.К.Щуцким главным образом для освещения проблемы происхождения "И цзина" и состава этого древнего памятника. В понимании же смысла основной части "И цзина" ему помогли совсем другие исследователи: Ван Би (226-249), Оу-и (1598-1654) и Итó Тóгай (1670-1736)184.
Этот отбор заслуживает особого внимания. Ван Би, как известно, искал ключ к пониманию "И цзина" в даосской философской мысли; Оу-и стремился осмыслить понятия и концепции "И цзина" с помощью понятий и идей буддийской философии; Итó Тóгай походил к "И цзину" с позиций конфуцианства.
Для тех, кто наблюдал путь, которым пришел к "И цзину" сам Ю.К.Щуцкий, выбор этих авторов понятен: как было сказано выше, к "И цзину" привело его собственное изучение конфуцианства, даосизма и буддизма. Требует только объяснения, почему из всех конфуцианских авторов Ю.К.Щуцкий выбрал японца Итó Тóгая. Почему он не остановился, например, на таких работах, как знаменитый трактат Чэн И-чуаня или замечательные исследования Чжу Си? Объяснение, по-видимому, заключается в следующем. Опираться в работе над "И цзином" на трактаты этих двух великих мыслителей старого Китая означало бы погрузиться в систему идей сунской философской школы. "И цзин" в освещении Чэн И-чуаня и Чжу Си – принадлежность прежде всего этой школы, один из устоев ее системы. Вполне возможно и – с точки зрения истории философии в Китае прямо необходимо подвергнуть внимательному исследованию "Чжоу и чжуань" младшего Чэн-цзы185 и "Чжоу и бэнь и" Чжу-цзы, но это было бы исследованием философии сунской школы. Ю.К.Щуцкий, знакомясь с этими прославленными работами, видимо, понял это и решил из конфуцианских работ по "И цзину" взять такую, которая стремилась бы подойти к "И цзину" по возможности в его собственном облике. Такую работу он и увидел в трактате Тóгая.
Обращение Ю.К.Щуцкого к Тóгаю понять можно. Тóгай, как и его знаменитый отец Итó Дзинсай, принадлежит к так называемой "школе древней науки" (когаку-ха), т.е. к тому направлению конфуцианской мысли в Японии XVII-XVIII вв., которое противопоставляло себя поощряемому правительством Токугава чжусианскому направлению, – иначе говоря, сунской философской школе. При этом критика "школы древней науки" исходила из убеждения, что философы сунской школы далеко отошли от древнего конфуцианства и задача ревнителей "конфуцианской истины" состоит именно в раскрытии древнего, т.е., в представлениях такого рода мыслителей, подлинного конфуцианства. В этом смысле они и назвали свою линию "школой древней науки".
В свете истории мы видим в этой школе критическое направление классической филологии эпохи феодального абсолютизма. Этому направлению мы обязаны очень многим в деле научного исследования древних памятников – их подлинности в целом, степени и границ подлинности их отдельных частей или мест, а равно и раскрытия первоначального содержания многих понятий и идей. Такое критическое направление возникло в цинском Китае в общем русле классической филологии, и оно же проявилось в токугавской Японии, в которой – по тем же историческим причинам – также расцвел тогда классицизм. Ю.К.Щуцкий остановился на японском представителе критического направления классицизма. В японском варианте этого направления он увидел большое внимание к тому, что его интересовало, – к вопросам идейного содержания древних памятников.
Насколько прав был Ю.К.Щуцкий в такой оценке критической линии китайского классицизма в Японии, может показать только сравнительное изучение этого классицизма в Китае и Японии. Пока такого изучения не производилось. Можно лишь сказать, что для понимания исторического существа, содержания и целей классической филологии в Китае необходимо учитывать китаистическую филологию и в Японии, которая при всех своих местных особенностях в основном воспроизводит те же направления исследования.
Таким образом, Ю.К.Щуцкий в своем стремлении раскрыть содержание "И цзина" так, чтобы было ясно, что все элементы целого связаны друг с другом и совместно рисуют динамическую картину зависящих друг от друга явлений, обратился к очень разным версиям трактовки "И цзина". Но это не означает, что его интерпретация представляет соединение взятых из разных источников мыслей, какое-то соединение даосизма, буддизма и конфуцианства. Достаточно вчитаться в его интерпретирующий перевод, чтобы убедиться, что это не так: Ю.К.Щуцкий осмыслил связь гексаграмм по-своему; зависимость его толкования от названных им источников выразилась только в том, что он не допускал ничего такого, что вообще не допускалось выбранными им мыслителями, представлявшими три линии философской мысли – линии очень различные, но развивавшиеся в сфере определенной, реальной истории реального народа – создателя глубоко своеобразной культуры. Ю.К.Щуцкий не позволил себе ступить на путь безответственного сочинительства, вроде объявления "И цзина" китайско-бактрийским словарем186, в то же время он и не следовал некритически и тому, что говорил об "И цзине" тот или другой китайский мыслитель. Продумав концепции наиболее крупных из них, сопоставив эти концепции с ицзиновским материалом, Ю.К.Щуцкий выработал свое понимание этого памятника.
На этой основе и сделан "интерпретирующий перевод". Он получил при этом особую форму: в авторский текст введены слова и фразы самого "И цзина", выделенные курсивом; иначе говоря, введен в переводе весь текст "основы" "И цзина". Поскольку же авторский текст представляет развернутое и связное изложение содержания "И цзина", постольку отрывочные "афоризмы" при каждой гексаграмме предстают в своей совокупности также как связный текст.
Эта часть работы Ю.К.Щуцкого для читателя наиболее трудная. Для ее понимания нужны два условия: во-первых, собственное знание "И цзина", хотя бы в пределах работ Ван Би, Оу-и и Итó Тóгая; во-вторых, вдумчивое отношение к концепции самого Ю.К.Щуцкого, в значительной мере построенной на элементах, идущих от этих трех ицзинистов, но в целом осмысляющей "И цзин" по-иному. Следует также помнить, что автор сам хотел об "И цзине" и своем понимании его говорить языком, близким к языку ицзинистики. Можно принять такой способ работы автора, можно и не принимать его. Но нельзя не признать: для того чтобы сделать такой "интерпретирующий перевод", нужно было не только вдуматься в "Книгу перемен", но и вчувствоваться в нее.
Ученые знатоки "И цзина" могут не согласиться со многим в интерпретации Ю.К.Щуцкого. Вполне допустимо понять ряд вещей в "И цзине" иначе. Ведь даже отдельные понятия "И цзина" осмыслялись исследователями по-разному, а от понимания отдельных понятий зависит и понимание "И цзина" в целом. Но не считаться с интерпретацией Ю.К.Щуцкого отныне нельзя. Размах исследовательской работы, понимание существа проблемы, продуманная аргументация, исключительное знание ицзиновской литературы, старой и новой, – все эти качества работы Ю.К.Щуцкого прочно вводят ее в арсенал ицзиноведения. Кроме того, в ней есть и то, что представляет особую и весьма значительную ценность: автором включены сделанные им переводы некоторых материалов, касающихся "И цзина", а именно: известного трактата Оу-ян Сю, рассуждения об "И цзине" Су Сюня187, "Предисловие" Итó Дзэнсё к изданию исследования Итó Тóгая, а также стихи ряда китайских авторов, посвященные "И цзину". Есть даже большой отрывок из "Тай сюань цзина" Ян Сюна.
В работе Ю.К.Щуцкого есть элементы прошлого, настоящего и будущего. Прошлое, т.е. приметы того времени, когда он писал свою работу, сказывается в принятии автором концепции феодализма: для него время создания "И цзина", т.е. VIII-VII вв. до н.э., – эпоха феодализма. Такая концепция в 30-х годах была наиболее распространенной в исторической науке. Другая примета прошлого в работе Ю.К.Щуцкого – оперирование им при определении разнослойности основного текста аргументами языка и мышления, соединенного с мыслью об их стадиальности. В 30-х годах это считалось самым важным в языкознании.
Читатель, столкнувшись с отзвуками этих концепций, должен учитывать время создания работы. Но читатель должен также учитывать, что вопрос о времени начала феодализма в Китае до сих пор служит предметом споров. Правда, для большинства китайских историков, а также для наших специалистов по истории Китая, VIII-VII вв. – эпоха рабовладения, но следует помнить, что эта точка зрения установилась буквально в самые последние годы. К тому же и сейчас еще есть сторонники концепции феодализма даже для этих веков188. Что же касается идеи стадиальности языка и мышления, то надо прямо сказать: она фигурирует у Ю.К.Щуцкого чисто внешне. Фактически автор оперирует аргументами от языка в духе Карлгрена189, а не Марра.
"Настоящее" в работе Ю.К.Щуцкого – его историзм. Даже при самом поверхностном чтении работы видно, что первое и важнейшее для автора – это освобождение от взгляда на памятник как на какое-то извечное целое. Он не только решительно отстранил "Десять крыльев" как позднее приложение к основному тексту, но даже в этом основном тексте увидел три разновременных слоя. Другим проявлением историзма автора должно быть признано его стремление при интерпретации памятника не навязывать ему ничего идущего извне.
"Будущее" в работе Ю.К.Щуцкого – масштаб его синологической эрудиции. Он – первый из нас, кто, наряду со знанием китайской специальной литературы, а также европейской синологической, показал знание и японской синологии, по своему значению в области изучения китайских классиков несомненно следующей сейчас же за китайской. Здесь открывается путь к выходу из орбиты специфической науки, именуемой "синология", и к переходу в сферу общечеловеческой науки истории – для историков Китая, литературоведения – для специалистов по китайской литературе, языкознания – для занимающихся китайским языком.